Новые сказки Шехерезады-3

...После третьего раза Фатима взмолилась о пощаде, и джинн, вняв её мольбам, заснул на ней, как убитый.

* * *

- Как любвеобильны эти джинны! – молвил падишах, когда Шехерезада прекратила дозволенные речи.

- Не более, чем мой повелитель! – отвечала она игриво, понимая, что настал час любовной игры. Она заметила, что пола его халата из зелёного китайского шёлка во время её рассказа слегка приподнималась. – Ты, мой повелитель, доставляешь мне блаженство вот уже два месяца, каждую ночь, а ведь у тебя не было тысячи лет воздержания!

- И что, за два месяца я не делал никаких пропусков? – удивился падишах.

- Ни единого, повелитель! Кроме дней, когда женская природа запрещает сближение. Но это сущие пустяки. Ты силён, как… как Великий падишах!

- Да!.. Таковы уж мы, падишахи!.. - молвил он глубокомысленно. – Но давай же проверим мою силу на деле. Какую позу ты примешь сегодня?

- А в какой хотел бы видеть меня повелитель? Может быть, танцующего пламени? Или лебедя?

- Лебедя?.. Это когда твои согнутые ноги бьются, как крылья?

- Да, повелитель! Как крылья лебедя, который упал на спину и хочет взлететь.

- М-мм!.. Да ну его, этого лебедя… Вот что я тебе скажу: ни одна поза не вызывает такого желания, как поза распалённой ослицы. Особенно, когда её принимаешь ты, Шехерезада!

Со стороны падишаха это была небывалая похвала: Шехерезада опустилась перед ним ниц и целовала его парчовую туфлю.
- Ну, довольно, довольно… - молвил тот. – Прими позу ослицы и посмотрим, насколько я силён.

Шехерезада приняла нужную позу и развязала пояс. Тончайшие шаровары, украшенные длинной индийской бахромой, так соблазнительно раскачивающейся во время танца, соскользнули с неё, и открылась полная луна во всей своей неземной красоте. Падишах на коленях приблизился к этому чудному небесному телу, развёл полы своего халата, чтобы слиться с ним, но… сил ему явно недоставало: белый жезл его, хотя и разбухший, смотрел вниз. Шехерезада и выгибала спину подобно львице, и вращала задом, и посылала падишаху то справа, то слева свои самые страстные и призывные улыбки, но всё было напрасно.

- О, Аллах! Верни же мне силу! – в отчаянии вскричал падишах, вознося руки. – Эй, вы, все! Молитесь об этом!

И обе служанки, и евнух у дверей покоев, и малышка Дуньязада - все пали ниц и стали возносить молитвы всевышнему. И Шехерезада, не меняя позы, свела ладони вместе и приложила их ко лбу. Только чёрный мальчишка-раб с опахалом из страусиных перьев не прерывал своей работы, гоня на разгорячённые тела любовников ночную прохладу…

Всем страстно хотелось одного - чтобы ЭТО свершилось. И вот - Дуньязада первая заметила это - белый ствол стал незаметно… очень незаметно… выпрямляться... «Смотрите!» - воскликнула она, и все увидели, что молитва их возымела действие... Наконец, белый жезл восстал и указал точно туда, куда и следовало – в лунный грот наслаждений, в котором его давно ожидали.

«Аллах Акбар!!» - воскликнул торжествующий повелитель, прижал к себе округлую сочащуюся луну и погрузился в неё. Шехерезада радостно задвигалась и разразилась страстными воплями и мольбами длить это неземном блаженстве вечно. Падишах, ощущая свою могучую силу, забивал заряды мощно и молча, не отвечая на эти женские глупости, ибо знал, что нет ничего вечного под луною и всему положены свои пределы. Все благоговейно глазели на них и радовались вернувшейся силе Великого: кто знает, чем бы закончилась эта ночь, если бы их молитвы не были услышаны! И только евнух, сидящий у дверей шахских покоев, раскачивался и скрипел зубами от недоступной ему страсти...

…Наконец Шехерезада ощутила, что орудие повелителя дало залп, и уставший жезл покинул её грот наслаждений. Утомленный, но довольный падишах опустился на ложе, указал ей место подле себя, и они уснули вместе до утра.

* * *

…И прошёл день, и настала следующая ночь, и Шехерезаду вновь призвали на ложе Великого.

- Послушай! – молвил падишах, откидываясь на подушках в ожидании её рассказа. – А что же стало с тем бедным Алладином? Ты давно о нём ничего не упоминала.

Служанки тут же поставили рядом низенький столик на фигурных ножка, инкрустированный серебром, на котором возвышалось блюдо со сладчайшим виноградом, нежными персиками и сочными иранскими грушами. Падишах сделал Шехерезаде приглашающий жест, сам оторвал большую желтовато-зелёную виноградину и рассеянно отправил её в рот; чёрный мальчишка с опахалом проводил её завороженным взглядом и сглотнул слюну.

- О-о, Алладин! – воскликнула Шехерезада, начиная дозволенные речи, и тоже взяла виноградину. - Алладин, как ты уже понял, мой повелитель, появился на свет только через пятнадцать лет после того, как Фатима освободила из заточения джинна…

Она положила виноградину в рот, и та растеклась в нём сладчайшей свежестью; ей хотелось ещё, но брать более, чем взял повелитель, было невежливо.

- …И джинн стал её верным слугою! Таким верным и преданным, что лучшего бы и желать нельзя, если бы… если бы не донимал он хозяйку своей неуёмной страстью - такой обильной, что она и в сравнение не шла с той любовной повинностью, которую ей приходилось нести во дворце. А вскорости она обнаружила, что беременна... Но ты, мой повелитель, хочешь послушать про Алладина, поэтому давай оставим пока несчастную Фатиму, страдающую от любовных излишеств, и перенесёмся на пятнадцать лет вперёд…

- Перенесёмся... – согласился Великий, выбрал персик поспелее и маленьким серебряным ножичком снял с него кожицу. Затем положил его, очищенный, на ладонь и с улыбкой протянул Шехерезаде. Сегодня падишах был в прекрасном расположении духа...

- Как ты добр, мой повелитель!.. – воскликнула та, и тут же, сверкнув белоснежными зубами, съела персик за два укуса. Затем, отложив косточку и быстро промокнув губы платком белого шёлка, оттенившим её смуглый румянец, продолжала.

- Алладин, как ты помнишь, мой повелитель, войдя в возраст и наблюдая однажды за омовением матери (а она была весьма красива телом), воспылал к ней жаркой страстью, и с того дня не пропускал случая, чтобы не подсмотреть за ней, когда та раздевалась. Так, что мать в конце концов заметила это, но промолчала. Да и что она могла сказать? Когда у юного мужчины начинается влечение к женщине, любые запреты бессильны…

Днём же Алладин оставался скромным и послушным сыном, однако мать стала опасаться, что он, поскольку был он пастух и не раз наблюдал соития животных, может соблазниться на грязный грех с ними…

И действительно, однажды, придя на пастбище, она увидела, как сын её, привязав к дереву ослицу, складывал подле неё камни и, забираясь на них, пытался овладеть ею.

- Что же ты вытворяешь, сын шакала?! – вскричала мать в гневе, и подхватила валявшуюся поблизости крепкую палку. – О горе мне, несчастной! Да я лучше своими руками убью такого ублюдка, чем он будет позорить мой род!!

С этими словами она накинулась на перепуганного Алладина и принялась так выбивать пыль из его халата, что тот упал на колени и, плача и закрываясь руками, умолял простить его. Мать угостила его ещё пару раз палкой и понемногу успокоилась. На её расспросы, давно ли он занимается «этим непотребством», он, не смея ничего скрывать, отвечал, что не очень давно, можно сказать, недавно, да к тому же и неудачно. Только одна ослица, небольшого роста, с белой звёздочкой на лбу, отнеслась к нему благосклонно, и даже опускалась на колени, когда он оглаживал её и скармливал ей кусок пресной лепёшки, а остальные… Они просто не замечали его, и у него с ними ничего не получалось.
…В конце концов Алладин клятвенно пообещал матери, что больше ничего такого не повторится. Но мать-то знала, как силён голос плоти, особенно в юности!

В ту же ночь перед сном она нагрела побольше воды и позвала сына:
- Ты весь день провёл на пастбище и очень грязен. Сегодня я сама вымою тебя – я давно уже этого не делала. С тех пор, как ты повзрослел... Сними всю одежду и встань в это корыто.

Алладин, хотя и стеснялся обнажаться при матери, не смел ослушаться. И мать стала поливать и омывать его, особо бережно обходясь с синяками и ссадинами на спине и на боках, которые остались после её палки. Затем вымыла ему грудь, живот и ноги, любуясь его стройностью, и перешла к тому месту, которое Алладин, стыдясь, прикрывал обеими руками. Велев убрать их, мать тщательно омыла и осмотрела его юный отросток, за грехи которого он был наказан, и в её руках он окреп и увеличился. Это был хоть и небольшой, но уже вполне мужской орган. И она окончательно решилась сделать то, что задумала.

- Сын мой, - сказала она, вытирая Алладин чистой тканью. – Сегодня я жестоко наказала тебя – и поделом. Хоть ты и пастух, и исполняешь грязную работу, но во всём остальном ты не должен уподобляться другим пастухам! …Ты раньше спрашивал, кто был твой отец, а я отвечала, что он тоже был пастух, и однажды его лягнула кобылица, и он умер. Но всё это не так... И сейчас настала пора узнать тебе правду. Знай же, Алладин, что твоим отцом был принц – сын правителя! И, значит, ты сам принц по крови. Шестнадцать лет уже минуло с того дня, как увёз меня из дому чернобородый красавец-всадник в бурнусе цвета индиго (а это царский цвет!), и три ночи в своём роскошном синем шатре любил меня. Это и был твой отец, после которого я не знала ни одного мужчины…

И поскольку Алладин смотрел на неё очень удивлённо и недоверчиво, она достала заранее приготовленный перстень с большим изумрудом, надела на палец и поднесла к его глазам.
- Вот его подарок.

Из глубины изумруда так полыхнуло зелёным огнём, что Алладин ахнул и сразу поверил всему.
- Но почему же он бросил нас?? – вскричал он.

- Не знаю, - печально отвечала мать. – Он исчез. И даже не знает, что у него есть сын… Но я верю, что когда-нибудь твой отец найдёт нас – или мы сами разыщем его. Тогда он вспомнит свою любовь, и возрадуется своему сыну; мы станем жить во дворце, а ты будешь настоящим принцем, а потом и сам станешь правителем!

- И женюсь на принцессе?

- О, да! Может быть, на самой принцессе Будур - первой красавице Магриба! …Хотя ты, кажется, предпочитаешь ослиц, – с насмешкой сказала она, и Алладин вспыхнул и опустил глаза. – Но хватит об этом… Сейчас ты тоже омоешь меня – так же тщательно, как и я тебя. Ты должен узнать, что такое настоящая женщина, и как с ней нужно обращаться.

И Зульфия стала не спеша разоблачаться перед сыном, пока на ней не остался один только перстень. Затем, гордо и ничего не скрывая, будто египетская царица, всходящая на престол, взошла в корыто и указала Алладину на лежавшие подле ковш и мыло: «Приступай». Алладин, впервые так близко увидевший обнажённую женщину, задрожал, но выполняя указания матери, стал поливать, намыливать и омывать её руками, не пропуская ни выпуклых грудей, ни живота, ни округлых ягодиц.

Когда всё тело её и ноги были омыты, она посмотрела сыну в глаза и увидела в них сумасшедшее желание юной страсти; ткань, в которую он был завёрнут, выпятилась впереди так, что готова была треснуть. И тогда она, мысленно вознеся молитву Аллаху, чтобы грех этот пал на неё, а не на сына, сказала ему ласково, но решительно:

- А сейчас, милый, ты вымоешь между ног. Намыль руки получше… И учти, - говорила она, низко наклоняясь, - что из этого места ты появился на свет. Будь почтителен и нежен к нему.

Зад её округлился, подобно полной луне, между бёдер выступили пухлые «верблюжьи губы», и юный Алладин затрепетал…

(продолжение, наверное, появится)